Художественная культура рубежа веков — важная
страница в культурном наследии России. Идейная
противоречивость, неоднозначность были присущи
не только художественным направлениям и
течениям, но и творчеству отдельных писателей,
художников, композиторов. Это был период
обновления разнообразных видов и жанров
художественного творчества, переосмысления,
“всеобщей переоценки ценностей”, по выражению М.
В. Нестерова. Неоднозначным становилось
отношение к наследию революционных демократов
даже в среде прогрессивно мыслящих деятелей
культуры.
В русской художественной культуре конца XIX –
начала ХХ в. получило распространение
декадентство, обозначающее такие явления в
искусстве, как отказ от гражданских идеалов и
веры в разум, погружение в сферу
индивидуалистических переживаний. Эти идеи были
выражением социальной позиции части
художественной интеллигенции, которая пыталась
“уйти” от сложностей жизни в мир грез,
ирреальности, а подчас и мистики. Но и таким
образом она отражала в своем творчестве
кризисные явления тогдашней общественной жизни.
Декадентские настроения захватили деятелей
различных художественных направлений, в том
числе и реалистического. Однако чаще эти идеи
были присущи модернистским течениям.
Понятие “модернизм” (фр. moderne — новейший,
современный) включало многие явления литературы
и искусства ХХ в., рожденные в начале этого
века, новые по сравнению с реализмом
предшествующего столетия. Однако и в реализме
этого времени появляются новые
художественно-эстетические качества: расширяются
“рамки” реалистического видения жизни, идет
поиск путей самовыражения личности в литературе
и искусстве. Характерными чертами искусства
становятся синтез, опосредованное отражение
жизни в отличие от критического реализма XIX
столетия с присущим ему конкретным отображением
действительности. С этой особенностью искусства
связаны широкое распространение неоромантизма в
литературе, живописи, музыке, рождение нового
сценического реализма.
Русская литература играла исключительно важную
роль в культурной жизни страны.
Направления, противостоящие реализму, начали
складываться в художественной культуре в 90-е
годы. Наиболее значительным из них как по
времени существования, так и по распространению
и влиянию на общественно-культурную жизнь был
модернизм. В модернистских группах и
направлениях объединились писатели и поэты,
разные по своему идейно-художественному облику,
дальнейшей судьбе в литературе. В годы реакции
усиливаются различные модернистские искания,
распространяется натурализм с его проповедью
эротизма и порнографии. “Властителями душ”
значительной части буржуазной интеллигенции,
мещанства был не только реакционный немецкий
философ Ф. Ницше, но и русские писатели,
подобные М. П. Арцыбашеву, А. А. Каменскому и
др. Эти писатели видели свободу литературы,
жрецами которой они себя провозглашали, прежде
всего, в культе силы “сверхчеловека”, свободного
от морально-нравственных и общественных идеалов.
Глубокая враждебность революционным,
демократическим и гуманистическим идеалам,
доходящая до цинизма, наглядно проявилась в
романе Арцыбашева “Санин” (1907), который
пользовался большой популярностью как самый
“модный” роман. Его герой издевался над теми,
кто “готов пожертвовать жизнью ради
конституции”. С ним был солидарен А. Каменский,
заявивший, что “всякий общественный подвиг
утратил привлекательность и красоту”.
Русский символизм как литературное направление
сложился на рубеже XIX и ХХ вв.
Теоретические, философские и эстетические корни
и источники творчества писателей-символистов
были весьма разнообразны. Так, В. Брюсов считал
символизм чисто художественным направлением,
Мережковский опирался на христианское учение,
Вяч. Иванов искал теоретической опоры в
философии и эстетике античного мира,
преломленных через философию Ницше; А. Белый
увлекался Вл. Соловьевым, Шопенгауэром, Кантом,
Ницше.
Художественным и публицистическим органом
символистов был журнал “Весы” (1904 – 1909).
“Для нас, представителей символизма, как
стройного миросозерцания, — писал Эллис, — нет
ничего более чуждого, как подчинение идеи жизни,
внутреннего пути индивидуума — внешнему
усовершенствованию форм общежития. Для нас не
может быть и речи о примирении пути отдельного
героического индивидуума с инстинктивными
движениями масс, всегда подчиненными
узкоэгоистическим, материальным мотивам”.
Эти установки и определили борьбу символистов
против демократической литературы и искусства,
что выразилось в систематической клевете на
Горького, в стремлении доказать, что, став в
ряды — пролетарских писателей, он кончился как
художник, в попытках дискредитировать
революционно-демократическую критику и эстетику,
ее великих создателей — Белинского, Добролюбова,
Чернышевского. Символисты всячески стремились
сделать “своими” Пушкина, Гоголя, названного
Вяч. Ивановым “испуганным соглядатаем жизни”,
Лермонтова, который, по словам того же Вяч.
Иванова, первый затрепетал “предчувствием
символа символов — Вечной Женственности”.
С этими установками связано и резкое
противопоставление символизма и реализма. “В то
время как поэты-реалисты, — пишет К. Бальмонт, —
рассматривают мир наивно, как простые
наблюдатели, подчиняясь вещественной его основе,
поэты-символисты, пересоздавая вещественность
сложной своей впечатлительностью, властвуют над
миром и проникают в его мистерии”. Символисты
стремятся противопоставить разум и интуицию.
“...Искусство есть постижение мира иными, не
рассудочными путями”, — утверждает В. Брюсов и
называет произведения символистов “мистическими
ключами тайн”, которые помогают человеку выйти к
свободе.
Наследие символистов представлено и поэзией, и
прозой, и драмой. Однако, наиболее характерна
поэзия.
Сложный и трудный путь идейных исканий прошел В.
Я. Брюсов (1873 – 1924). Революция 1905 г.
вызвала восхищение поэта и способствовала началу
его отхода от символизма. Однако к новому
пониманию искусства Брюсов пришел не сразу.
Отношение к революции у Брюсова сложно и
противоречиво. Он приветствовал очистительные
силы, поднявшиеся на борьбу со старым миром, но
полагал, что они несут лишь стихию разрушения:
Я вижу новый бой во имя новой воли!
Ломать — я буду с вами! строить — нет!
(1905)
Для поэзии В. Брюсова этого времени характерны
стремление к научному осмыслению жизни,
пробуждение интереса к истории. А. М. Горький
высоко ценил энциклопедическую образованность В.
Я. Брюсова, называя его самым культурным
писателем на Руси. Брюсов принял и приветствовал
Октябрьскую революцию и активно участвовал в
строительстве советской культуры.
Идейные противоречия эпохи (так или иначе)
повлияли на отдельных писателей-реалистов. В
творческой судьбе Л. Н. Андреева (1871 – 1919)
они сказались в известном отходе от
реалистического метода. Однако реализм как
направление в художественной культуре сохранил
свои позиции. Русских писателей продолжали
интересовать жизнь во всех ее проявлениях,
судьба простого человека, важные проблемы
общественной жизни.
Традиции критического реализма продолжали
сохраняться и развиваться в творчестве
крупнейшего русского писателя И. А. Бунина (1870
– 1953). Наиболее значительные его произведения
той поры — повести “Деревня” (1910) и “Суходол”
(1911).
1912 год стал началом нового революционного
подъема в общественно-политической жизни России.
Д. Мережковский, Ф. Сологуб, З. Гиппиус, В.
Брюсов, К. Бальмонт и др. — это группа “старших”
символистов, которые явились зачинателями
направления. В начале 900-х годов выделилась
группа “младших” символистов — А. Белый, С.
Соловьев, Вяч. Иванов, А. Блок и др.
В основе платформы “младших” символистов лежит
идеалистическая философия Вл. Соловьева с его
идеей Третьего Завета и пришествия Вечной
Женственности. Вл. Соловьев утверждал, что
высшая задача искусства — “...создание
вселенского духовного организма”, что
художественное произведение это изображение
предмета и явления “в свете будущего мира”, с
чем связано понимание роли поэта как теурга,
священнослужителя. В этом заключено, по
разъяснению А. Белого, “соединение вершин
символизма как искусства с мистикой”.
Признание, что существуют “миры иные”, что
искусство должно стремиться их выразить,
определяет художественную практику символизма в
целом, три принципа которого провозглашены в
работе Д. Мережковского “О причинах упадка и
новых течениях современной русской литературы”.
Это “...мистическое содержание, символы и
расширение художественной впечатлительности”.
Исходя из идеалистической посылки о первичности
сознания, символисты утверждают, что
действительность, реальность — это создание
художника: “Моя мечта — и все пространства, И
все чреды, Весь мир — одно мое убранство, Мои
следы” (Ф. Сологуб). “Разбив оковы мысли, быть
скованным — мечтой”, — призывает К. Бальмонт.
Призвание поэта — связать мир реальный с миром
запредельным.
Поэтическая декларация символизма ясно выражена
в стихотворении Вяч. Иванова “Средь гор глухих”:
И думал я: “О гений!
Как сей рог,
Петь песнь земли ты должен, чтоб в сердцах
Будить иную песнь. Блажен, кто слышит”.
А из-за гор звучал ответный глас:
“Природа — символ, как сей рог. Она
Звучит для отзвука. И отзвук — бог.
Блажен, кто слышит песнь и слышит отзвук”.
Поэзия символистов — это поэзия для избранных,
для аристократов духа.
Символ — это эхо, намек, указание, он передает
сокровенный смысл.
Символисты стремятся к созданию сложной,
ассоциативной метафоры, абстрактной и
иррациональной. Это “звонко-звучная тишина” у В.
Брюсова, “И светлых глаз темна мятежность” у
Вяч. Иванова, “сухие пустыни позора” у А. Белого
и у него же: “День — жемчуг матовый — слеза —
течет с восхода до заката”. Весьма точно эта
техника раскрыта в стихотворении З. Гиппиус
“Швея”:
На всех явлениях лежит печать.
Одно с другим как будто слито.
Приняв одно — стараюсь угадать
За ним другое, — то, что скрыто.
Очень большое значение в поэзии символистов
приобрела звуковая выразительность стиха,
например, у Ф. Сологуба:
И два глубокие бокала
Из тонко-звонкого стекла
Ты к светлой чаше подставляла
И пену сладкую лила,
Лила, лила, лила, качала
Два темно-алые стекла.
Белей, лилей, алее дала
Бела была ты и ала...
Революция 1905 г. нашла своеобразное преломление
в творчестве символистов.
С ужасом встретил 1905 г. Мережковский, воочию
убедившийся в пришествии предсказанного им
“грядущего хама”. Взволнованно, с острым
желанием понять подошел к событиям Блок.
Приветствовал очистительную грозу В. Брюсов.
К десятым годам ХХ века символизм нуждался в
обновлении. “В недрах самого символизма, — писал
В. Брюсов в статье “Смысл современной поэзии”, —
возникали новые течения, пытавшиеся влить новые
силы в одряхлевший организм. Но попытки эти были
слишком частичны, зачинатели их слишком
проникнуты теми же самыми традициями школы,
чтобы обновление могло быть сколько-нибудь
значительным”.
Последнее предоктябрьское десятилетие было
отмечено исканиями в модернистском искусстве.
Происходившая в 1910 г. в среде художественной
интеллигенции полемика вокруг символизма выявила
его кризис. Как выразился в одной из своих
статей Н. С. Гумилев, “символизм закончил свой
круг развития и теперь падает”. На смену ему
пришел акмеизм (от греч. “акме” — высшая степень
чего-либо, цветущая пора). Основоположниками
акмеизма считаются Н. С. Гумилев (1886 – 1921) и
С. М. Городецкий (1884 – 1967). В новую
поэтическую группу вошли А. А. Ахматова, О. Э.
Мандельштам, М. А. Зенкевич, М. А. Кузмин и др.
Акмеисты в отличие от символистской туманности
провозгласили культ реального земного бытия,
“мужественно твердый и ясный взгляд на жизнь”.
Но вместе с тем они пытались утвердить, прежде
всего, эстетико-гедонистическую функцию
искусства, уклоняясь от социальных проблем в
своей поэзии. В эстетике акмеизма отчетливо
выражались декадентские тенденции, а
теоретической основой его оставался философский
идеализм. Однако среди акмеистов были поэты,
которые в своем творчестве смогли выйти из рамок
этой “платформы” и обрести новые
идейно-художественные качества (А. А. Ахматова,
С. М. Городецкий, М. А. Зенкевич).
Акмеисты считали себя наследниками “достойного
отца” — символизма, который, по выражению Н.
Гумилева, “...закончил свой круг развития и
теперь падает”. Утверждая звериное, первобытное
начало (они еще называли себя адамистами),
акмеисты продолжали “помнить о непознаваемом” и
во имя его провозглашали всякий отказ от борьбы
за изменение жизни. “Бунтовать же во имя иных
условий бытия здесь, где есть смерть, — пишет Н.
Гумилев в работе “Наследие символизма и
акмеизм”, — так же странно, как узнику ломать
стену, когда перед ним — открытая дверь”.
Это же утверждает и С. Городецкий: “После всех
“неприятий” мир бесповоротно принят акмеизмом,
во всей совокупности красот и безобразий”.
Современный человек почувствовал себя зверем,
“лишенным и когтей и шерсти” (М. Зенкевич “Дикая
порфира”), Адамом, который “...огляделся тем же
ясным, зорким оком, принял все, что увидел, и
пропел жизни и миру аллилуйя”.
И в то же время у акмеистов постоянно звучат
ноты обреченности и тоски. Творчество А. А.
Ахматовой (А. А. Горенко, 1889 – 1966) занимает
особое место в поэзии акмеизма. Ее первый
поэтический сборник “Вечер” вышел в 1912 г.
Критика сразу же отметила отличительные черты ее
поэзии: сдержанность интонаций, подчеркнутую
камерность тематики, психологизм. Ранняя поэзия
Ахматовой глубоко лирична, эмоциональна. Своей
любовью к человеку, верой в его духовные силы и
возможности она явно отходила от акмеистической
идеи “первозданного Адама”. Основная часть
творчества А. А. Ахматовой приходится на
советский период.
Первые сборники А. Ахматовой “Вечер” (1912) и
“Четки” (1914) принесли ей широкую известность.
Замкнутый, узкий интимный мир отображается в ее
творчестве, окрашенном в тона грусти и печали:
Я не прошу ни мудрости, ни силы.
О, только дайте греться у огня!
Мне холодно... Крылатый иль бескрылый,
Веселый бог не посетит меня.
Тема любви, главная и единственная, напрямую
связана со страданием (что обусловлено фактами
биографии поэтессы): “Пусть камнем надгробным
ляжет На жизни моей любовь”.
Характеризуя раннее творчество А. Ахматовой, Ал.
Сурков говорит, что она предстает “...как поэт
резко очерченной поэтической индивидуальности и
сильного лирического таланта… подчеркнуто
“женских” интимно-лирических переживаний…”.
А. Ахматова понимает, что “мы живем торжественно
и трудно”, что “где-то есть простая жизнь и
свет”, но отказаться от этой жизни она не хочет:
Да, я любила их, те сборища ночные —
На маленьком столе стаканы ледяные,
Над черным кофеем пахучий, тонкий пар,
Камина красного тяжелый, зимний жар,
Веселость едкую литературной шутки
И друга первый взгляд, беспомощный и жуткий.
Акмеисты стремились вернуть образу его живую
конкретность, предметность, освободить его от
мистической зашифрованности, о чем очень зло
высказался О. Мандельштам, уверяя, что русские
символисты “...запечатали все слова, все образы,
предназначив их исключительно для литургического
употребления. Получилось крайне неудобно — ни
пройти, ни встать, ни сесть. На столе нельзя
обедать, потому что это не просто стол. Нельзя
зажечь огня, потому что это, может, значит
такое, что сам потом рад не будешь”.
И вместе с тем, акмеисты утверждают, что их
образы резко отличны от реалистических, ибо, по
выражению С. Городецкого, они “...рождаются
впервые” “как невиданные доселе, но отныне
реальные явления”. Этим определяется
изысканность и своеобразная манерность
акмеистического образа, в какой бы
преднамеренной звериной дикости он ни предстал.
Например, у Волошина: “Люди — звери, люди гады,
// Как стоглазый злой паук, // Заплетают в
кольца взгляды”.
Круг этих образов сужен, чем достигается
чрезвычайная красота, и что позволяет добиваться
при описании его все большей изысканности:
Медлительнее снежный улей,
Прозрачнее окна хрусталь,
И бирюзовая вуаль
Небрежно брошена на стуле.
Ткань, опьяненная собой,
Изнеженная лаской света,
Она испытывает лето,
Как бы не тронута зимой.
И, если в ледяных алмазах
Струится вечности мороз,
Здесь — трепетание стрекоз
Быстроживущих, синеглазых.
(О. Мандельштам)
Значительно по своей художественной ценности
литературное наследие Н. С. Гумилева. В его
творчестве преобладала экзотическая и
историческая тематика, он был певцом “сильной
личности”. Гумилеву принадлежит большая роль в
развитии формы стиха, отличавшегося чеканностью
и точностью.
Напрасно акмеисты так резко отмежевали себя от
символистов. Те же “миры иные” и тоску по ним мы
встречаем и в их поэзии. Так, Н. Гумилев,
приветствовавший империалистическую войну как
“святое” дело, утверждавший, что “серафимы, ясны
и крылаты, за плечами воинов видны”, через год
пишет стихи о конце мира, о гибели цивилизации:
Чудовищ слышны ревы мирные,
Вдруг хлещут бешено дожди,
И все затягивают жирные
Светло-зеленые хвощи.
Когда-то гордый и смелый завоеватель понимает
губительность разрушительность вражды,
охватившей человечество:
Не все ль равно? Пусть время катится,
Мы поняли тебя, земля:
Ты только хмурая привратница
У входа в Божии поля.
Этим объясняется неприятие ими Великой
Октябрьской социалистической революции. Но
судьба их не была однородной. Одни из них
эмигрировали; Н. Гумилев якобы “принял активное
участие в контрреволюционном заговоре” и был
расстрелян. В стихотворении “Рабочий” он
предсказал свой конец от руки пролетария,
отлившего пулю, “что меня с землею разлучит”:
И господь воздаст мне полной мерой
За недолгий мой и краткий век.
Это сделал в блузе светло-серой
Невысокий старый человек.
Такие поэты, как С. Городецкий, А. Ахматова, В.
Нарбут, М. Зенкевич не смогли эмигрировать.
Например, А. Ахматова, которая не поняла и не
приняла революцию, покинуть родину отказалась:
Мне голос был. Он звал утешно,
Он говорил: “Иди сюда,
Оставь свой край глухой и грешный,
Оставь Россию навсегда.
Я кровь от рук твоих отмою,
Из сердца выну черный стыд,
Я новым именем покрою
Боль поражений и обид”.
Но равнодушно и спокойно
Руками я замкнула слух…
Не сразу вернулась она к творчеству. Но Великая
Отечественная война вновь пробудила в ней поэта,
поэта-патриота, уверенного в победе своей Родины
(“Мужество”, “Клятва” и др.). А. Ахматова в
своей автобиографии писала, что для нее в стихах
“...связь моя со временем, с новой жизнью моего
народа”.
Одновременно с акмеизмом в 1910 – 1912 гг.
возник футуризм. Как и другие модернистские
течения, он был внутренне противоречивым.
Наиболее значительная из футуристических
группировок, получившая впоследствии название
кубофутуризма, объединяла таких поэтов, как Д.
Д. Бурлюк, В. В. Хлебников, А. Крученых, В. В.
Каменский, В. В. Маяковский, и некоторых других.
Разновидностью футуризма был эгофутуризм И.
Северянина (И. В. Лотарев, 1887 – 1941). В
группе футуристов под названием “Центрифуга”
начинали свой творческий путь советские поэты Н.
Н. Асеев и Б. Л. Пастернак.
Футуризм провозглашал революцию формы,
независимой от содержания, абсолютную свободу
поэтического слова. Футуристы отказывались от
литературных традиций. В своем манифесте с
эпатирующим названием “Пощечина общественному
вкусу”, опубликованном в сборнике с тем же
названием в 1912 г., они призывали сбросить
Пушкина, Достоевского, Толстого с “Парохода
Современности”. А. Крученых отстаивал право
поэта на создание “заумного”, не имеющего
определенного значения языка. В его писаниях
русская речь действительно заменялась
бессмысленным набором слов. Однако В. Хлебников
(1885 – 1922), В. В. Каменский (1884 – 1961)
сумели в своей творческой практике осуществить
интересные эксперименты в области слова,
благотворно сказавшиеся на русской и советской
поэзии.
В среде поэтов-футуристов начался творческий
путь В. В. Маяковского (1893 – 1930). В печати
его первые стихи появились в 1912 г. С самого
начала Маяковский выделялся в поэзии футуризма,
привнеся в нее свою тему. Он всегда выступал не
только против “всяческого старья”, но и за
созидание нового в общественной жизни.
В годы, предшествовавшие Великому Октябрю,
Маяковский был страстным революционным
романтиком, обличителем царства “жирных”,
предчувствующим революционную грозу. Пафос
отрицания всей системы капиталистических
отношений, гуманистическая вера в человека с
огромной силой звучали в его поэмах “Облако в
штанах”, “Флейта-позвоночник”, “Война и мир”,
“Человек”. Тему поэмы “Облако в штанах”,
опубликованной в 1915 г. в урезанном цензурой
виде, Маяковский впоследствии определил как
четыре крика “долой”: “Долой вашу любовь!”,
“Долой ваше искусство!”, “Долой ваш строй!”,
“Долой вашу религию!”. Он был первым из поэтов,
кто показал в своих произведениях правду нового
общества.
В русской поэзии предреволюционных лет были
яркие индивидуальности, которые трудно отнести к
определенному литературному течению. Таковы М.
А. Волошин (1877 – 1932) и М. И. Цветаева (1892
– 1941).
Основа итальянского футуризма с его лозунгом
“война — единственная гигиена мира” в русском
варианте была ослаблена, но, как замечает В.
Брюсов в статье “Смысл современной поэзии”, эта
идеология “...проступала между строк, и массы
читателей инстинктивно сторонились этой поэзии”.
“Футуристы впервые подняли форму на должную
высоту, — утверждает В. Шершеневич, — придав ей
значение самоцелевого, главного элемента
поэтического произведения. Они совершенно
отвергли стихи, которые пишутся для идеи”. Этим
объясняется возникновение огромного числа
декларируемых формальных принципов, вроде: “Во
имя свободы личного случая мы отрицаем
правописание” или “Нами уничтожены знаки
препинания, — чем роль словесной массы —
выдвинута впервые и осознана” (“Садок судей”).
Слово лишается смыслового значения, приобретая
субъективную окраску: “Гласные мы понимаем, как
время и пространство (характер устремления),
согласные — краска, звук, запах”. В. Хлебников,
стремясь расширить границы языка и его
возможности, предлагает создание новых слов по
корневому признаку, например, корни: чур... и
чар...:
Мы чаруемся и чураемся.
Там чаруясь, здесь чураясь,
То чурахарь, то чарахарь,
Здесь чуриль, там чариль.
Из чурыни взор чарыни.
Есть чуравель, есть чаравель.
Чарари! Чурари!
Чурель! Чарель!
Чареса и чуреса.
И чурайся и чаруйся.
Подчеркнутому эстетизму поэзии символистов и
особенно акмеистов футуристы противопоставляют
намеренную деэстетизацию. Так, у Д. Бурлюка
“поэзия — истрепанная девка”, “душа — кабак, а
небо — рвань”, у В. Шершеневича “в заплеванном
сквере” голая женщина хочет “из грудей отвислых
выжать молоко”. В обзоре “Год русской поэзии”
(1914) В. Брюсов, отмечая преднамеренную
грубость стихов футуристов, справедливо
замечает: “Весьма недостаточно поносить бранными
словами все, что было, и все, что есть вне
своего кружка, чтобы уже найти нечто новое”.
Он указывает, что все их новшества мнимые, ибо с
одними мы встречались у поэтов XVIII века, с
другими у Пушкина и Вергилия, что теория звуков
— красок разрабатывалась Т. Готье.
Любопытно, что при всех отрицаниях других
направлений в искусстве футуристы ощущают свою
преемственность от символизма.
Любопытно, что А. Блок, заинтересованно
следивший за творчеством Северянина, с
беспокойством говорит: “У него нет темы”, а В.
Брюсов в статье 1915 г., посвященной Северянину,
указывает: “Отсутствие знаний и неумение мыслить
принижают поэзию Игоря Северянина и крайне
суживают ее горизонт”. Он упрекает поэта в
безвкусице, пошлости, и особенно резко критикует
его военные стихи, которые производят “тягостное
впечатление”, “срывая дешевые аплодисменты
публики”.
А. Блок еще в 1912 г. сомневался: “О модернистах
я боюсь, что у них нет стержня, а только —
талантливые завитки вокруг пустоты”.
Русская культура кануна Великого Октября
представляла собой итог сложного и огромного
пути. Отличительными чертами ее всегда
оставались демократизм, высокий гуманизм и
подлинная народность, несмотря на периоды
жестокой правительственной реакции, когда
прогрессивная мысль, передовая культура всячески
подавлялись.
Богатейшее культурное наследие дореволюционного
времени, веками создававшиеся культурные
ценности составляют золотой фонд нашей
отечественной культуры.
Поэзия «серебряного века». Основные течения и
взгляды на них
“Серебряный век “русской поэзии — это название
стало устойчивым для обозначения русской поэзии
конца XIX – начала ХХ века. Оно дано было по
аналогии с золотым веком — так называли начало
XIX века, пушкинское время. О русской поэзии
“серебряного века” существует обширная
литература — о ней очень много писали и
отечественные, и зарубежные исследователи, в том
числе такие крупные ученые, как В. М.
Жирмунский, В. Орлов, Л. К. Долгополов, М. Л.
Гаспаров, Р. Д. Тименчик, Н. А. Богомолов и
многие другие. Об этой эпохе изданы
многочисленные воспоминания, — например, В.
Маяковского (“На Парнасе серебряного века”), И.
Одоевцевой (“На берегах Невы”), трехтомные
воспоминания А. Белого; издана книга
“Воспоминания о серебряном веке”.
Русская поэзия “серебряного века” создавалась в
атмосфере общего культурного подъема.
Характерно, что в одно и то же время в одной
стране могли творить такие ярчайшие таланты, как
А. Блок и В. Маяковский, А. Белый и В.
Ходасевич. В истории мировой литературы это
явление было уникальным.
Конец XIX – начало XX вв. в России — это время
перемен, неизвестности и мрачных
предзнаменований, это время разочарования и
ощущения приближения гибели существующего
общественно-политического строя. Все это не
могло не коснуться и русской поэзии. Именно с
этим связано возникновение символизма.
Символизм был явлением неоднородным,
объединившим в своих рядах поэтов,
придерживавшихся самых разноречивых взглядов.
Одни из символистов, такие, как Н. Минский, Д.
Мережковский, начинали свой творческий путь как
представители гражданской поэзии, а затем стали
ориентироваться на идеи “богостроительства” и
“религиозной общественности”. “Старшие
символисты” резко отрицали окружающую
действительность, говорили миру “нет”:
Я действительности нашей не вижу,
Я не знаю нашего века...
(В. Я. Брюсов)
Земная жизнь лишь “сон”, “тень”. Реальности
противопоставлен мир мечты и творчества — мир,
где личность обретает полную свободу:
Есть одна только вечная заповедь — жить.
В красоте, в красоте несмотря ни на что.
(Д. Мережковский)
Реальная жизнь изображается как безобразная,
злая, скучная и бессмысленная. Особое внимание
проявляли символисты к художественному
новаторству — преобразованию значений
поэтического слова, развитию ритмики, рифмы и т.
д. “старшие символисты” еще не создают систему
символов; они — импрессионисты, которые
стремятся передать тончайшие оттенки настроений,
впечатлений. Слово как таковое для символистов
утратило цену. Оно стало ценным только как звук,
музыкальная нота, как звено в общем мелодическом
построении стихотворения.
Новый период в истории русского символизма (1901
– 1904) совпал с началом нового революционного
подъема в России. Пессимистические настроения,
навеянные эпохой реакции 1980-х – начала 1890-х
гг. и философией А. Шопенгауэра, уступают место
предчувствиям “неслыханных перемен”. На
литературную арену выходят “младшие символисты”
— последователи философа-идеалиста и поэта Вл.
Соловьева, представлявшего, что старый мир на
грани полной погибели, что в мир входит
божественная Красота (Вечная Женственность, Душа
Мира), которая должна “спасти мир”, соединив
небесное (божественное) начало жизни с земным,
материальным, создать “царство божие на земле”:
Знайте же: Вечная Женственность ныне
В теле нетленном на землю идет.
В свете немеркнущем новой богини
Небо слилося с пучиною вод.
(Вл. Соловьев)
Особенно привлекают любовь, — начиная со
сладострастия и кончая романтическим томлением о
Прекрасной Даме, Госпоже, Вечной Женственности,
Незнакомке... Любят поэты-символисты и пейзаж,
но не как таковой, а как средство выявить свое
настроение. Поэтому так часто в их
стихотворениях русская, томительно-грустная
осень, когда нет солнца, а если есть, то с
печальными блеклыми лучами, тихо шуршат падающие
листья, все окутано дымкой чуть-чуть
колышущегося тумана. Излюбленным мотивом
“младших символистов” является город. Город —
живое существо с особой формой, особым
характером, зачастую это “город-Вампир”,
“Спрут”, сатанинское наваждение, место безумия,
ужаса; город — символ бездушия и порока (Блок,
Сологуб, Белый, С. Соловьев, в значительной
степени Брюсов).
Годы первой русской революции (1905 – 1907)
вновь существенно изменяют лицо русского
символизма. Большинство поэтов откликаются на
революционные события. Блок создает образы людей
нового, народного мира. В. Я. Брюсов пишет
знаменитое стихотворение “Грядущие гунны”, где
прославляет неизбежный конец старого мира, к
которому, однако, причисляет и себя, и всех
людей старой, умирающей культуры. Ф. К. Сологуб
создает в годы революции книгу стихотворений
“Родине” (1906), К. Д. Бальмонт — сборник “Песни
мстителя” (1907), изданные в Париже и
запрещенные в России, и т. д.
Еще важнее то, что годы революции перестроили
символическое художественное миропонимание. Если
раньше Красота понималась как гармония, то
теперь она связывается с хаосом борьбы, с
народными стихиями. Индивидуализм сменяется
поисками новой личности, в которой расцвет “я”
связан с жизнью народа. Изменяется и символика:
ранее связанная в основном с христианской,
античной, средневековой и романтической
традицией, теперь она обращается к наследию
древнего “общенародного” мифа (В. И. Иванов), к
русскому фольклору и славянской мифологии (А.
Блок, М. М. Городецкий) Другим становится и
настроение символа. Все большую роль в нем
играют его земные значения: социальные,
политические, исторические.
К концу первого десятилетия ХХ века символизм,
как школа, приходит в упадок. Появляются
отдельные произведения поэтов-символистов, но
влияние его, как школы, утрачено. Все молодое,
жизнеспособное, бодрое уже вне его. Символизм не
дает уже новых имен.
Символизм изжил себя самого и изживание это
пошло по двум направлениям. С одной стороны,
требование обязательной “мистики”, “раскрытия
тайны”, “постижения” бесконечного в конечном
привело к утрате подлинности поэзии;
“религиозный и мистический пафос” корифеев
символизма оказался подмененным своего рода
мистическим трафаретом, шаблоном. С другой —
увлечением “музыкальной основой” стиха привело к
созданию поэзии, лишенной всякого логического
смысла, в которой слово низведено до роли уже не
музыкального звука, а жестяной, звенящей
побрякушки.
Соответственно с этим и реакция против
символизма, а в последствии борьба с ним, шли по
тем же двум основным линиям.
С одной стороны, против идеологии символизма
выступили “акмеисты”. С другой — в защиту слова,
как такового, выступили так же враждебные
символизму по идеологии “футуристы”.
В 1912 г. среди множества стихов, опубликованных
в петербургских журналах, читатель не мог не
задержать внимания на таких, например, строчках:
Я душу обрету иную,
Все, что дразнило, уловя.
Благословлю я золотую
Дорогу к солнцу от червя.
(Н. С. Гумилев).
И часы с кукушкой ночи рады,
Все слышней их четкий разговор.
В щелочку смотрю я: конокрады
Зажигают под холмом костер.
(А. А. Ахматова).
Но я люблю на дюнах казино,
Широкий вид в туманное окно
И тонкий луч на скатерти измятой.
(О. Э. Мандельштам).
Эти трое поэтов, а также С. М. Городецкий, М. А.
Зенкевич, В. И. Набурт в том же году назвали
себя акмеистами (от греческого akme — высшая
степень чего-либо, цветущая пора). Приятие
земного мира в его зримой конкретности, острый
взгляд на подробности бытия, живое и
непосредственное ощущение природы, культуры,
мироздания и вещного мира, мысль о равноправии
всего сущего — вот, что объединяло в ту пору
всех шестерых. Почти все они прошли ранее выучку
у мастеров символизма, но в какой-то момент
решили отвергнуть свойственные символистам
устремленность к “мирам иным” и пренебрежение к
земной, предметной реальности.
Отличительной чертой поэзии акмеизма является ее
вещественная реальность, предметность. Акмеизм
полюбил вещи такой же страстной, беззаветной
любовью, как символизм любил “соответствия”,
мистику, тайну. Для него все в жизни было ясно.
В значительной степени он был таким же
эстетством, как и символизм и в этом отношении
он, несомненно, находится с ним в преемственной
связи, но эстетизм акмеизма уже иного порядка,
чем эстетизм символизма.
Акмеисты любили производить свою генеалогию от
символиста Ин. Анненского и в этом они,
несомненно, правы. Ин. Анненский стоял особняком
среди символистов. Отдав дань раннему
декадентству и его настроениям, он почти совсем
не отразил в своем творчестве идеологии позднего
московского символизма, в то время как Бальмонт,
а за ним и многие другие поэты-символисты
заблудились в “словесной эквилибристике”, — по
меткому выражению А. Белого, захлебнулись в
потоке бесформенности и “духа музыки”, залившем
символическую поэзию, он нашел в себе силы пойти
по другому пути. Поэзия Ин. Анненского
знаменовала собой переворот от духа музыки и
эстетствующей мистики к простоте, лаконичности и
ясности стиха, к земной реальности тем.
Ясность и простота построения стиха Ин.
Анненского была хорошо усвоена акмеистами. Их
стих приобрел четкость очертаний, логическую
силу и вещественную весомость. Акмеизм был
резким и определенным поворотом русской поэзии
ХХ века к классицизму. Но именно только
поворотом, а не завершением — это необходимо
иметь все время в виду, так как акмеизм носил в
себе все же много черт еще не окончательно
изжитого романтического символизма.
Мастерство акмеистов, в противоположность
пламенности и экспрессии лучших достижений
символизма, носило в себе налет какого-то
замкнутого в себе, утонченного аристократизма,
чаще всего (за исключением поэзии Ахматовой,
Нарбута и Городецкого) холодного, спокойного и
бесстрастного.
Среди акмеистов особенно был развит культ
Теофиля Готье, а его стихотворение “Искусство”,
начинающееся словами “Искусство тем прекрасней,
чем взятый материал бесстрастней”, звучало для
старшего поколения “Цеха поэтов” своего рода
поэтической программой.
Так же, как символизм, акмеизм вобрал в себя
много разнообразных влияний, и в его среде
наметились разнообразные группировки.
Объединяла всех акмеистов в одно их любовь к
предметному, реальному миру — не к жизни и ее
проявлениям, а к предметам, к вещам.
Прежде всего, мы видим среди акмеистов поэтов,
отношение которых к окружающим их предметам и
любование ими носит на себе печать того же
романтизма. Романтизм этот, правда, не
мистический, а предметный, и в этом его коренное
отличие от символизма. Такова экзотическая
позиция Гумилева с Африкой, Нигером, Суэцким
каналом, мраморными гротами, жирафами и слонами,
персидскими миниатюрами и Парфеноном, залитым
лучами заходящего солнца... Гумилев влюблен в
эти экзотические предметы окружающего мира, но
любовь эта насквозь романтична. Предметность
встала в его творчестве на место мистики
символизма. Характерно, что в последний период
своего творчества, в таких вещах, как
“Заблудившийся трамвай”, “Пьяный дервиш”,
“Шестое чувство” он становится вновь близким к
символизму.
Во внешней судьбе русского футуризма есть
что-то, напоминающее судьбы русского символизма.
Такое же яростное непризнание на первых шагах,
шум при рождении (у футуристов только
значительно более сильный, превращающийся в
скандал). Быстрое вслед за этим признание
передовых слоев литературной критики, триумф,
огромные надежды. Внезапный срыв и падение в
пропасть в тот момент, когда казалось, небывалое
доселе в русской поэзии возможности и горизонты.
Несомненно значительное внешнее влияние
футуризма (в частности Маяковского) на форму
пролетарской поэзии, в первые годы ее
существования. Но также несомненно, что футуризм
не вынес тяжести поставленных перед ним задач и
под ударами революции полностью развалился. То
обстоятельство, что творчество нескольких
футуристов — Маяковский, Асеев и Третьяков — в
последние годы проникнуто революционной
идеологией, говорит только о революционности
этих отдельных поэтов: став певцами революции,
эти поэты утратили свою футуристическую сущность
в значительной степени, и футуризм в целом от
этого не стал ближе к революции, как не стали
революционными символизм и акмеизм оттого, что
членами РКП и певцами революции стали Брюсов,
Сергей Городецкий и Владимир Нарбут, или оттого,
что почти каждый поэт-символист написал одно или
несколько революционных стихотворений.
В основе, русский футуризм был течением
поэтическим. В этом смысле он является
логическим звеном в цепи тех течений поэзии ХХ
века, которые во главу своей теории и
поэтического творчества ставили эстетические
проблемы. В футуризме была сильна бунтарская
Формально-революционная стихия, вызвавшая бурю
негодования и “эпатировавшая буржуа”. Но это
“эпатирование” было явлением того же порядка,
как и “эпатирование”, которое вызывали в свое
время декаденты. В самом “бунтарстве”, в
“эпатировании буржуа”, в скандальных выкриках
футуристов было больше эстетических эмоций, чем
эмоций революционных.
Исходная точка технических исканий футуристов —
динамика современной жизни, стремительный ее
темп, стремление к максимальной экономии
средств, “отвращение к кривой линии, к спирали,
к турникету, Склонность к прямой линии.
Отвращение к медленности, к мелочам, к
многословным анализам и объяснениям. Любовь к
быстроте, к сокращению, к резюмированию и к
синтезу: “Скажите мне поскорее в двух словах!”
Отсюда разрушение общепринятого синтаксиса,
введение “беспроволочного воображения”, то есть
“абсолютной свободы образов или аналогий,
выражаемых освобожденными словами, без проводов
синтаксиса и без всяких знаков препинания”,
“конденсированные метафоры”, “телеграфические
образы”, “движения в двух, трех, четырех и пяти
темпах”, уничтожение качественных
прилагательных, употребление глаголов в
неопределенном наклонении и так далее — словом
все, направленное к лаконичности и увеличению
“быстроты стиля”.
Основное устремление русского “кубофутуризма” —
реакция против “музыки стиха” символизма во имя
самоценности слова, но слова не как оружия
выражения определенной логической мысли, как это
было у классических поэтов и у акмеистов, а
слова, как такового, как самоцели. В соединении
с признанием абсолютного индивидуализма поэта
(футуристы придавали огромное значение даже
почерку поэта и выпускали рукописные
литографические книги и с признанием за словом
роли “творца мифа”, — это устремление породило
небывалое словотворчество, в конечном счете
приведшее к теории “заумного языка”. Примером
служит нашумевшее стихотворение Крученных: “Дыр,
бул, щыл, убещур скум вы со бу, р л эз”).
Словотворчество было крупнейшим завоеванием
русского футуризма, его центральным моментом. В
противовес футуризму Маринетти, русский
“кубофутуризм” в лице наиболее ярких его
представителей мало был связан с городом и
современностью. В нем была очень сильна та же
романтическая стихия.
Сказалась она и в милой, полудетской, нежной
воркотне Елены Гуро, которой так мало идет
“страшное” слово “кубофутуристка”, и в ранних
вещах Н. Асеева, и в разухабистой волжской удали
и звенящей солнечности В. Каменского, и мрачной
“весне после смерти” Чурилина, но особенно
сильно у В. Хлебникова. Хлебникова даже трудно
поставить в связь с западным футуризмом. Он сам
упорно заменял слово “футуризм” словом
“будетляне”. Подобно русским символистам, он
(как и Каменский, Чурилин и Божидар) вобрал в
себя влияние предшествующей русской поэзии, но
не мистической поэзии Тютчева и Вл. Соловьева, а
поэзии “Слова о полку Игореве” и русского
былинного эпоса. Даже события самой
непосредственной, близкой современности — война
и НЭП — находят свое отражение в творчестве
Хлебникова не в футуристических стихотворениях,
как в “1915 г.” Асеева, а в
романтически-стилизованных в древнерусском духе
замечательной “Боевой” и “Эх, молодчики,
купчики”.
Одним “словотворчеством”, однако, русский
футуризм не ограничился. Наряду с течением,
созданным Хлебниковым, в нем были и другие
элементы. Более подходящие под понятие
“футуризм”, роднящие русский футуризм с его
западным собратом.
Прежде чем говорить об этом течении, необходимо
выделить в особую группу еще одну разновидность
русского футуризма — “Эгофутуристов”,
выступавших в Петербурге несколько раньше
московских “кубофутуристов”. Во главе этого
течения стояли И. Северянин, В. Гнедов, И.
Игнатьева, К. Олимпов, Г. Иванов (в последствии
акмеист) и будущий основатель “имажинизма” В.
Шершеневич.
“Эгофутуризм” имел по существу очень мало общего
с футуризмом. Это течение было какой-то смесью
эпигонства раннего петербургского декаденства,
доведения до безграничных пределов “песенности”
и “музыкальности” стиха Бальмонта (как известно,
Северянин не декламировал, а пел на
“поэзоконцертах” свои стихи), какого-то
салонно-парфюмерного эротизма, переходящего в
легкий цинизм, и утверждения крайнего
эгоцентризма (“Эгоизм — индивидуализация,
осознание, преклонение и восхваление “Я”...
“Эгофутуризм — непрестанное устремление каждого
эгоиста к достижению будущего в настоящем”.).
Это соединялось с заимствованным у Маринетти
прославлением современного города,
электричества, железной дороги, аэропланов,
фабрик, машин (у Северянина и особенно у
Шершеневича). В “эгофутуризме, таким образом,
было все: и отзвуки современности, и новое,
правда, робкое, словотворчество (“поэза”,
“окалошить”, “бездарь”, “олилиен” и так далее),
и удачно найденные новые ритмы для передачи
мерного колыханья автомобильных рессор
(“Элегантная коляска” Северянина), и странное
для футуриста преклонение перед салонными
стихами М. Лохвицкой и К. Фофанова, но больше
всего влюбленность в рестораны, будуары,
кафешантаны, ставшие для Северянина родной
стихией. Кроме Игоря Северянина (вскоре,
впрочем, от эгофутуризма отказавшегося), это
течение не дало ни одного сколько-нибудь яркого
поэта.
Значительно ближе к Западу, чем футуризм
Хлебникова и “эгофутуризм” Северянина, был уклон
русского футуризма, обнаружившийся в творчестве
Маяковского, последнего периода Асеева и Сергея
Третьякова. Принимая в области техники свободную
форму стиха, новый синтаксис и смелые ассонансы
вместо строгих рифм Хлебникова, отдавая
известную, порой значительную дань,
словотворчеству эта группа поэтов дала в своем
творчестве некоторые элементы подлинно-новой
идеологии. В их творчестве отразилась динамика,
огромный размах и титаническая мощь современного
индустриального города с его шумами, шумиками,
шумищами, светящимися огнями заводов, уличной
суматохой, ресторанами, толпами движущихся масс.
В последние годы Маяковский и некоторые другие
футуристы освобождаются от истерики и надрыва.
Маяковский пишет свои “приказы”, в которых все —
бодрость, сила, призывы к борьбе, доходящие до
агрессивности. Это настроение выливается в 1923
году в декларации вновь организованной группы
“ЛЕФ” (“Левый фронт искусства”).
Не только идеологически, но и технически все
творчество Маяковского (за исключением первых
его лет), так же, как и последний период
творчества Асеева и Третьякова, является уже
выходом из футуризма, вступлением на пути
своеобразного неореализма. Маяковский, начавший
под несомненным влиянием Уитмэна, в последнем
периоде вырабатывает совершенно особые приемы,
создав своеобразный плакатно-гипперболический
стиль, беспокойный, выкрикивающий короткий стих,
неряшливые, “рваные строки”, очень удачно
найденные для передачи ритма и огромного размаха
современного города, войны, движения
многомиллионных революционных масс. Это большое
достижение Маяковского, переросшего футуризм, и
вполне естественно, что на пролетарскую поэзию
первых лет ее существования, то есть именно того
периода, когда пролетарские поэты фиксировали
свое внимание на мотивах революционной борьбы,
технические приемы Маяковского оказали
значительное влияние.
Последней сколько-нибудь заметно нашумевшей
школой в русской поэзии ХХ века был имажинизм.
Это направление было создано в 1919 году (первая
“Декларация” имажинизма датирована 30 января),
следовательно, через два года после революции,
но по своей идеологии это течение с революцией
не имело ничего общего.
Главой “имажинистов” стал Вадим Шершеневич —
поэт, начавший с символизма, со стихов,
подражающих Бальмонту, Кузмину и Блоку, в 1912
году выступавший, как один из вождей
эгофутуризма и писавший “поэзы” в духе
Северянина и только в послереволюционные годы
создавший свою “имажинистскую” поэзию.
Так же, как символизм и футуризм, имажинизм
зародился на Западе и лишь оттуда был пересажен
Шершеневичем на русскую почву. И так же, как
символизм и футуризм, он значительно отличался
от имажинизма западных поэтов.
Имажинизм явился реакцией — как против
музыкальности поэзии символизма, так и против
вещественности акмеизма и словотворчества
футуризма. Он отверг всякое содержание и
идеологию в поэзии, поставив во главу угла
образ. Он гордился тем, что у него “нет
философии” и “логики мыслей”.
Свою апологию образа имажинисты ставили в связь
с быстротой темпа современной жизни. По их
мнению, образ — самое ясное, лаконичное,
наиболее соответствующее веку автомобилей,
радиотелеграфа, аэропланов. “Что такое образ? —
кратчайшее расстояние с наивысшей скоростью”. Во
имя “скорости” передачи художественных эмоций
имажинисты, вслед за футуристами, ломают
синтаксис, выбрасывают эпитеты, определения,
предлоги, сказуемые.
По существу, в приемах не было ничего особенно
нового. “Имажинизм” как один из приемов
художественного творчества широко использовался
не только футуризмом, но и символизмом
(например, у Иннокентия Анненского: “Еще не
властвует весна, но снежный кубок солнцем выпит”
или у Маяковского: “Лысый фонарь сладострастно
снимал с улицы черный чулок”). Новым было лишь
упорство, с которым имажинисты выдвигали образ
на первый план и сводили к нему все в поэзии — и
содержание, и форму.
Наряду с поэтами, связанными с определенными
школами, русская поэзия ХХ века дала
значительное число поэтов, не примыкающих к ним
или примыкающих на некоторое время, но с ними не
слившихся и пошедших, в конечном счете, своим
путем.
Увлечение русского символизма прошлым — XVIII
веком — и любовь к стилизации нашло свое
отражение в творчестве М. Кузмина, увлечение
романтическими 20 и 30 годами — в милой
интимности и уютности самоваров и старинных
уголков Бориса Садовского. То же увлечение
“стилизацией” лежит в основе восточной поэзии
Константина Липскерова, Мариэты Шагинян и в
библейских сонетах Георгия Шенгели, в сафических
строфах Софии Парнок и тонких стилизованных
сонетах из цикла “Плеяды” Леонида Гроссмана.
Увлечение славянизмами и древнерусским песенным
складом, тяга к “художественному фольклору”
отмеченные выше, как характерный момент русского
символизма, нашедшие свое отражение в
сектантских мотивах А. Добролюбова и Бальмонта,
в лубках Сологуба и в частушках В. Брюсова, в
древнеславянских стилизациях В. Иванова и во
всем первом периоде творчества С. Городецкого, —
наполняют собой поэзию Любовь Столицы, Марины
Цветаевой и Пимена Карпова. Так же легко
улавливается отзвук поэзии символистов в
истерично-экспрессивных, нервных и неряшливо, но
сильно сделанных строках Ильи Эренбурга — поэта,
в первом периоде своего творчества так же
состоявшего в рядах символистов.
Особое место в русской лирике ХХ века занимает
поэзия И. Бунина. Начав с лирических
стихотворений, написанных под влиянием Фета,
являющихся единственными в своем роде образцами
реалистического отображения русской деревни и
небогатой помещичьей усадьбы, в позднейшем
периоде своего творчества Бунин стал большим
мастером стиха и создавал прекрасные по форме,
классически четкие, но несколько холодные
стихотворения, напоминающие, — как он сам
характеризует свое творчество, — сонет,
вырезанный на снеговой вершине стальным клинком.
Близок к Бунину по сдержанности, четкости и
некоторой холодности рано умерший В.
Комаровский.
Около 1910 года, когда обнаружилось банкротство
школы символистов, наступила реакция против
символизма. Выше были намечены две линии, по
которым были направлены главные силы этой
реакции — акмеизм и футуризм. Этим, однако,
протест против символизма не ограничился. Он
нашел свое выражение в творчестве поэтов, не
примыкающих ни к акмеизму, ни к футуризму, но
выступивших своим творчеством в защиту ясности,
простоты и прочности поэтического стиля.
Несмотря на противоречивые взгляды со стороны
множества критиков, каждое из перечисленных
течений дало немало превосходных стихотворений,
которые навсегда останутся в сокровищнице
русской поэзии и найдут своих почитателей среди
последующих поколений.
Библиографический список
“Антология русской лирики первой четверти ХХ
века”. И. С. Ежов, Е. И. Шамурин. “Амирус”, 1991
год.
“Русская поэзия 19 – начала 20 веков”. П.
Николаев, А. Овчаренко. Издательство
“Художественная литература”, 1987 год.
“Энциклопедический словарь юного
литературоведа”. Издательство “Педагогика”, 1987
год.
“Методическое пособие по литературе для
поступающих в вузы”. И. В. Великанова, Н. Е.
Тропкина. Издательство “Учитель”.
|